Неточные совпадения
Черства душа крестьянина,
Подумает ли он,
Что дуб, сейчас им сваленный,
Мой
дед рукою собственной
Когда-то насадил?
Неловко было
подумать, что
дед — хвастун, но Клим
подумал это.
Как там отец его,
дед, дети, внучата и гости сидели или лежали в ленивом покое, зная, что есть в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и не трогаясь с дивана, видел, что движется что-то живое и проворное в его пользу и что не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него на столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он не узнает, как это сделается, не даст себе труда
подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему под нос, не с ленью, не с грубостью, не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками и с голыми локтями.
Улеглись ли партии? сумел ли он поддержать порядок, который восстановил? тихо ли там? — вот вопросы, которые шевелились в голове при воспоминании о Франции. «В Париж бы! — говорил я со вздохом, — пожить бы там, в этом омуте новостей, искусств, мод, политики, ума и глупостей, безобразия и красоты, глубокомыслия и пошлостей, — пожить бы эпикурейцем, насмешливым наблюдателем всех этих проказ!» «А вот Испания с своей цветущей Андалузией, — уныло
думал я, глядя в ту сторону, где
дед указал быть испанскому берегу.
— Ну, это ты уж напрасно говоришь, — строго проговорила Марья Степановна. — Не
подумал… Это твои родовые иконы;
деды и прадеды им молились. Очень уж вы нынче умны стали, гордость одолела.
Да все ж тоска,
подумай,
дед!
Дед мой, гвардии сержант Порфирий Затрапезный, был одним из взысканных фортуною и владел значительными поместьями. Но так как от него родилось много детей — сын и девять дочерей, то отец мой, Василий Порфирыч, за выделом сестер, вновь спустился на степень дворянина средней руки. Это заставило его
подумать о выгодном браке, и, будучи уже сорока лет, он женился на пятнадцатилетней купеческой дочери, Анне Павловне Глуховой, в чаянии получить за нею богатое приданое.
— Добро ты, одноглазый сатана! — вскричала она, приступив к голове, который попятился назад и все еще продолжал ее мерять своим глазом. — Я знаю твой умысел: ты хотел, ты рад был случаю сжечь меня, чтобы свободнее было волочиться за дивчатами, чтобы некому было видеть, как дурачится седой
дед. Ты
думаешь, я не знаю, о чем говорил ты сего вечера с Ганною? О! я знаю все. Меня трудно провесть и не твоей бестолковой башке. Я долго терплю, но после не прогневайся…
Дед и еще другой приплевшийся к ним гуляка
подумали уже, не бес ли засел в него.
Что ж бы, вы
думали, такое там было? ну, по малой мере,
подумавши, хорошенько, а? золото? Вот то-то, что не золото: сор, дрязг… стыдно сказать, что такое. Плюнул
дед, кинул котел и руки после того вымыл.
«Нет, не понюхаю табаку, —
подумал дед, спрятавши рожок, — опять заплюет сатана очи».
Все тотчас узнали на бараньей голове рожу Басаврюка; тетка
деда моего даже
думала уже, что вот-вот попросит водки…
Об возне своей с чертями
дед и
думать позабыл, и если случалось, что кто-нибудь и напоминал об этом, то
дед молчал, как будто не до него и дело шло, и великого стоило труда упросить его пересказать все, как было.
Глядь —
дед. Ну, кто его знает! Ей-богу,
думали, что бочка лезет. Признаюсь, хоть оно и грешно немного, а, право, смешно показалось, когда седая голова
деда вся была окунута в помои и обвешана корками с арбузов и дыней.
«Ну,
думает, ведьма подтасовала; теперь я сам буду сдавать». Сдал. Засветил козыря. Поглядел на карты: масть хоть куда, козыри есть. И сначала дело шло как нельзя лучше; только ведьма — пятерик с королями! У
деда на руках одни козыри; не
думая, не гадая долго, хвать королей по усам всех козырями.
Тут
дед принялся угощать черта такими прозвищами, что,
думаю, ему не один раз чихалось тогда в пекле.
Потихоньку побежал он, поднявши заступ вверх, как будто бы хотел им попотчевать кабана, затесавшегося на баштан, и остановился перед могилкою. Свечка погасла, на могиле лежал камень, заросший травою. «Этот камень нужно поднять!» —
подумал дед и начал обкапывать его со всех сторон. Велик проклятый камень! вот, однако ж, упершись крепко ногами в землю, пихнул он его с могилы. «Гу!» — пошло по долине. «Туда тебе и дорога! Теперь живее пойдет дело».
«Куда это зашел
дед?» —
думали мы, дожидаясь часа три. Уже с хутора давно пришла мать и принесла горшок горячих галушек. Нет да и нет
деда! Стали опять вечерять сами. После вечера вымыла мать горшок и искала глазами, куда бы вылить помои, потому что вокруг все были гряды, как видит, идет, прямо к ней навстречу кухва. На небе было-таки темненько. Верно, кто-нибудь из хлопцев, шаля, спрятался сзади и подталкивает ее.
Вот, перетянувши сломленную, видно вихрем, порядочную ветку дерева, навалил он ее на ту могилку, где горела свечка, и пошел по дорожке. Молодой дубовый лес стал редеть; мелькнул плетень. «Ну, так! не говорил ли я, —
подумал дед, — что это попова левада? Вот и плетень его! теперь и версты нет до баштана».
Начал прищуривать глаза — место, кажись, не совсем незнакомое: сбоку лес, из-за леса торчал какой-то шест и виделся прочь далеко в небе. Что за пропасть! да это голубятня, что у попа в огороде! С другой стороны тоже что-то сереет; вгляделся: гумно волостного писаря. Вот куда затащила нечистая сила! Поколесивши кругом, наткнулся он на дорожку. Месяца не было; белое пятно мелькало вместо него сквозь тучу. «Быть завтра большому ветру!» —
подумал дед. Глядь, в стороне от дорожки на могилке вспыхнула свечка.
«Ну, это еще не совсем худо, —
подумал дед, завидевши на столе свинину, колбасы, крошеный с капустой лук и много всяких сластей, — видно, дьявольская сволочь не держит постов».
— Да… вообще… —
думал писарь вслух… — Вот мы лежим с тобою на травке, Ермилыч… там, значит, помочане орудуют… поп Макар уж вперед все свои барыши высчитал… да… Так еще, значит, отцами и
дедами заведено, по старинке, и вдруг — ничего!
Подумайте, Аня: ваш
дед, прадед и все ваши предки были крепостники, владевшие живыми душами, и неужели с каждой вишни в саду, с каждого листка, с каждого ствола не глядят на вас человеческие существа, неужели вы не слышите голосов…
Я сразу и крепко привязался к брату, мне казалось, что он понимает всё, о чем
думаю я, лежа рядом с ним на песке под окном, откуда ползет к нам скрипучий голос
деда...
Подумав,
дед обстоятельно отвечал...
Я
думаю, что я боялся бы его, будь он богаче, лучше одет, но он был беден: над воротником его куртки торчал измятый, грязный ворот рубахи, штаны — в пятнах и заплатах, на босых ногах — стоптанные туфли. Бедные — не страшны, не опасны, в этом меня незаметно убедило жалостное отношение к ним бабушки и презрительное — со стороны
деда.
Ну, вот и пришли они, мать с отцом, во святой день, в прощеное воскресенье, большие оба, гладкие, чистые; встал Максим-то против дедушки — а
дед ему по плечо, — встал и говорит: «Не
думай, бога ради, Василий Васильевич, что пришел я к тебе по приданое, нет, пришел я отцу жены моей честь воздать».
— Не
думала я дождаться тебя; и не то чтоб я умирать собиралась; нет — меня еще годов на десять, пожалуй, хватит: все мы, Пестовы, живучи;
дед твой покойный, бывало, двужильными нас прозывал; да ведь господь тебя знал, сколько б ты еще за границей проболтался.
Наташка, завидевшая сердитого
деда в окно, спряталась куда-то, как мышь. Да и сама баушка Лукерья трухнула: ничего худого не сделала, а страшно. «Пожалуй, за дочерей пришел отчитывать», — мелькнуло у ней в голове. По дороге она даже
подумала, какой ответ дать. Родион Потапыч зашел в избу, помолился в передний угол и присел на лавку.
— Что! что! Этих мыслей мы не понимаем? — закричал Бычков, давно уже оравший во всю глотку. — Это мысль наша родная; мы с ней родились; ее сосали в материнском молоке. У нас правда по закону свята, принесли ту правду наши
деды через три реки на нашу землю. Еще Гагстгаузен это видел в нашем народе. Вы
думаете там, в Польше, что он нам образец?.. Он нам тьфу! — Бычков плюнул и добавил: — вот что это он нам теперь значит.
В доме тревога большая.
Счастливы, светлы лицом,
Заново дом убирая,
Шепчутся мама с отцом.
Как весела их беседа!
Сын подмечает, молчит.
— Скоро увидишь ты
деда! —
Саше отец говорит…
Дедушкой только и бредит
Саша, — не может уснуть:
«Что же он долго не едет?..»
— Друг мой! Далек ему путь! —
Саша тоскливо вздыхает,
Думает: «Что за ответ!»
Вот наконец приезжает
Этот таинственный
дед.
— А ну! Что вы скажете? — спросил Борк, глядя на лозищанина острым взглядом. — Вот как они тут умеют рассуждать. Поверите вы мне, на каждое ваше слово он вам сейчас вот так ответит, что у вас язык присохнет. По-нашему, лучшая вера та, в которой человек родился, — вера отцов и
дедов. Так мы
думаем, глупые старики.
Мозги, сказать правду, — серые, мягкие,
думают тяжко и новых путей не ищут:
дед с сохой да со снохой, внук за ним тою же тропой!
— Можно и сейчас! —
подумав, молвил отец. — Вот, примерно, ходил я с отцом —
дедом твоим — на расшиве, бечевой ходили, бурлаками, было их у нас двадцать семь человек, а
дед твой — водоливом. Мужик он был большой, строгий, характерный…
Егорушка еще позвал
деда. Не добившись ответа, он сел неподвижно и уж не ждал, когда все кончится. Он был уверен, что сию минуту его убьет гром, что глаза нечаянно откроются и он увидит страшных великанов. И он уж не крестился, не звал
деда, не
думал о матери и только коченел от холода и уверенности, что гроза никогда не кончится.
— Ты
думаешь! Надо знать. Вон, за горою, живет семья Сенцамане, — спроси у них историю
деда Карло — это будет полезно для твоей жены.
Может быть,
дед, умирая и видя, как его грабят,
подумал, что это он, Илья, сказал Петрухе про деньги.
— «Почтеннейший Григорий Мартынович! Случилась черт знает какая оказия: третьего дня я получил от
деда из Сибири письмо ругательное, как только можно себе вообразить, и все за то, что я разошелся с женой; если, пишет, я не сойдусь с ней, так он лишит меня наследства, а это штука, как сам ты знаешь, стоит миллионов пять серебром. Съезди, бога ради, к Домне Осиповне и упроси ее, чтобы она позволила приехать к ней жить, и жить только для виду. Пусть старый хрыч
думает, что мы делаем по его».
— У меня — поедет! — сказал сын задорным тоном
деда. Пётр не мог убедить его в бесполезности работы, но, убеждая,
думал...
— Видишь ты:
думал я, что быть мне колдуном, — очень душа моя тянулась к этому. У меня и
дед с материной стороны колдун был и дядя отцов — тоже. Дядя этот — в нашей стороне — знаменитейший ведун и знахарь, пчеляк тоже редкий, — по всей губернии его слава известна, его даже и татаре, и черемисы, чуваши — все признают. Ему уж далеко за сто лет, а он годов семь тому назад взял девку, сироту-татарку, — дети пошли. Жениться ему нельзя уж — трижды венчался.
Жмигулина. Зачем прощенья? (
Подумав.) А ты вот как сделай: поговори ты
деду Архипу, что хочешь с мужем помириться, чтобы промежду вас никаких неудовольствиев не было, что ты мужа любишь и для тебя оченно чувствительно, что он тебя обижает.
Ну, а дальше, господа, я
думаю, нечего вам и рассказывать: Лука Кирилов и
дед Марой утром ворочаются и говорят...
Сначала решили похоронить его на погосте, потому что он ещё ребёнок, но,
подумав, положили рядом с
дедом, под той же осокорью. Насыпали холм земли и на нём поставили грубый каменный крест.
— А вот что, — заговорил
дед,
подумав, — давай распояшемся, пояски-то свяжем, я тебя за ногу прикручу, ты и лезь, купайся…
Колёса жалобно скрипели, вилась пыль,
дед, тряся головой, не переставая кашлял, а Лёнька
думал о том, что вот сейчас приедут они в станицу и нужно будет гнусавым голосом петь под окнами: «Господи, Иисусе Христе»…
Тогда
дед Архип, незнакомый с этим явлением, потирал свои глаза и тоскливо
думал про себя, что эта жара да степь отнимают у него и зрение, как отняли остатки силы в ногах.
Дед смотрел на него и о чём-то
думал, щуря глаза.
Дед. Зло это, не добро. Хлеб тебе бог зародил себя и людей кормить, а ты его на дьявольское питье перегнал. Не будет от этого добра. Брось ты эти дела. А то пропадешь и людей погубишь! Это,
думаешь, питье? Это — огонь, сожжет он тебя. (Берет лучину из-под котла, зажигает.)
Не надо
думать, что вера истинна оттого, что она старая. Напротив, чем дольше живут люди, тем всё яснее и яснее становится им истинный закон жизни.
Думать, что нам в наше время надо верить тому же самому, чему верили наши
деды и прадеды, — это всё равно, что
думать, что, когда ты вырос, тебе будет впору твоя детская одежа.
— Я посмеяться хотел, — продолжал Кузьма, пытливо вглядываясь в его бесстрастное лицо. — Попужать пришла охота.
Думал так, попужаю и отдам поутру… Всех денег было 26 целковых, а тут десять, не то девять… Фурщики у меня отняли… Ты не серчай,
дед… Не я пропил, фурщики… Ей-богу!